Лана Аллина
*** Снов очарованья аромат
(Второй сон Веры Не-Павловны)
Цикл "Сны Веры Не-Павловны. Русская старина из романа "Вихреворот сновидений"
Текст:
http://sklenenymustek.wbs.cz/Skleneny-mustek-.html?vyhledavani=&vsude=1&list=&xmlid=1609044
31.05.2016 г. 17::00 радио "Русская культура", программа"Современники и классики" - передача (2 -в декабре 2015 и феврале 2016) с отрывками из "Вихреворота сновидений". Анонс передачи см., пройдя по адресу:
http://inwriter.ru/news/31-maya-v-17-00-msk-v-radioefire-russkoi-kultury-peredacha-sovremenniki-i-klassiki.html
Вера сладко зевнула, погасила свет, подмяла поуютнее подушку – щека устроилась... Как мягко! Как приятно...
Уснуть.
Она устала. Хорошо б уснуть... вновь в омут сновидения упасть.
А на пороге сна пришло воспоминанье.
Нет, только не сегодня! Вот напасть...
Когда это было?
Что это было?
Небо нахмурилось дождём ненастья.
И дождило. А Он в глаза её глядел...
Дождик грибной пошёл.
Одни они в мире. Непереносимое счастье...
В глазах отражался дождь, и сверкающие дождинки-слезинки капали с ресниц...
Потом...
В жизнь ворвалось нечто враждебное.
Чужое.
Вот Верочка откидывает одеяло мягкое, садится… Толчок, отрыв – и ощущенье странное: она парит...
А в теле легкость, невесомость. Быть может, это сон ей снится?
И непривычно, но... она под самым потолком летит,.. как птица!
Да спит она! В квадрате черного окна, как в зеркало, глядит луна... Вираж, другой – как жаль, так комната мала! И тесно... ой! Сейчас она о потолок ударится – она спала?!
По волшебству - или во сне?.. Вот стены раздвигаются… Так медленно... Как странно! Стены расступились – и пропали, ушли.
Тогда впервые к ней явилась Natalie…
Заря... Вот крадучись, искрясь сверкающим извивом, луч солнечный, шалун, заполз - разрезал темноту. И солнца первые лучи прогнали мрак ночи. А яркий свет рекой оранжевою, золотым приливом мир заливал вокруг. И небо ночь взрывало! Горело небо, жгло, пожаром сотен солнц пылало.
Стояла ночь – и утро враз настало!
Цветёт-поёт, клубится-золотится лето зноем.
Прелестная зеленая лужайка пред ней раскинулась, дыша покоем. И пруд в тиши имения, вон там, вдали. И травка, как зеленым шелком гладью рисунок вышит.
И - Natalie...
Портниха Татушка оборочки да ленточки на платьице её всё пришивала: то матушкою велено, хотя оборок мало... Молочно-белое то платьице – а кружево, как молочко топлёное. И бантики зеленые на пояске да на груди – ах, что за прелесть, и оборочки зеленые.
И тонкий, гибкий её стан, будто часы песочные, корсетом перетянут… А нянюшка Платоновна намедни сказывала: я чай, ты милушка-да-лапушка ужотко так ладнЕнька-да-милЕнька - хороша!
Нет, няня не обманет!
Она теперь и шляпку наденет не спеша - вся лентами расшитая, да, с томиком стихов, - в беседку, от солнышка сердитого… А там, в увитой диким виноградом да плющом ротонде, ей томик полистать, жужжанью заблудившейся пчелы внимать.
А бабочки-то – диво! Новую б какую в коллекцию ее, не больно-то богатую, поймать…
Так крылышки лимонные дрожат, трепещут… А в зеркало ей поглядеться еще? Одна беда: ведь в зале зеркало-то замутнено, будто покрыто паутиной. Точно лик божий на иконе той, в церкви сельской, ее любимой.
Пятном размытым личико её глядит. И отчего maman повесить новое не повелит?
Заплесневела муть зерцала.
... Вот Natalie чрез двери отворённые выходит, от солнца ярко-рыжего зажмуривается.
Как припекает солнышко, как жарко, знойно стало!
Сочно зеленая лужайка, дом ярко-белый с бельведером да колоннами. Звон-перезвон часов напольных с лужайки можно услыхать. Бой их малиновый. И как поют они приятно, приглушённо. Удары гулкие, мотив старинный.
Тише!
– Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!... Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!...
Да сколько же теперь пробьёт?
За ближним лесом колокол церквушки вдруг заблудился - нет! Заливисто поёт.
Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!... Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!...
И колокольный звон доносится со всех сторон.
Да где ж альбом с гербарием? За старым фикусом забылся он опять?.. Бог с ним совсем – родимой нянюшке Платоновне его велеть потребно поискать. Она найдет, небось...
Ротонда живописная. Место её любимое в имении. Вид романический на пруд, осокой да кувшинками зарос... Она в ротонде стихи читает, по обыкновению.
И подступает к ней меланхолическое настроение.
Хотя какой с барышни глупой спрос?
В стихах она не больно понимает, однако же горда: ведь он, корнет, свои мечты поэтом стать ей поверяет.
Как высоко-то солнышко уж поднялось, слепит – аж больно глазонькам, устали.
А солнце-то горячее и рыжее – вмиг волосы её от солнца золотые стали.
- Глаза-то у тебя – два озерка, в них небо синее высокое глядит, – то нянюшка родимая disait, лаская Natalie.
Как жарко... знойно... Гравий да песочек под шагами легкими хрустят, шуршат... Прохлада, тишина. Точно в их поместье одна она.
А платьице-то стелется, колышется, полощется - шурк-шурк... Так нежно. Natalie неслышные шаги... В беседку она теперь спешит. И платьице ее касается дорожки краешком небрежно…
Ротонда - прелесть! А вот альбом, намедни на скамейке позабыт, да и ее работа – гладью синей пруд на пяльцах почти уж вышит. Закончить надо.
Вид романический... Очей ее отрада.
А маменька-то шибко на садовника Данилу осерчала. Как можно! Das ist schreklich, das ist nicht gut!
Две ивы над водой склонились – что за прелесть! Две подруженьки давно её здесь ждут. Вишь, косы длинны распустили, точно волосы в воде полощут они сначала, а после об женихах шуршат да шепчут в горести-печали.
Негодницы! Уж так пригожи - диво! А пруд глубок. Вода черна. Лишь лист упавший, стрекозы полет...
Кругом все сонно… Вот пчела, в беседку залетев, жужжит... Но вот застыл денёк июльский, спит. Так тихо... Знойно... Птички петь уж утомились. Лишь по утрам их гомон, щебет из окошка спальни доносились.
Жара упала на именье. И всё застыло зноем. В душе у Natalie смятенье: «Ах, я его не стою...»
- Oh, Natalie, please, tell me, where are you? What are you doing now?;
Ах, это гувернантка - вредная miss Ellen!
И что же, аль в беседке затаиться? О нет, противной miss ответствовать она не станет. Нельзя ей уходить, в дом торопиться! Вдруг он теперь сюда заглянет...
Но отчего же не было его вчера, дня третьего? Не мог ее забыть, о нет! Однако неужели и сегодня не придет корнет? Нет, верно, уж на бале он будет: как не быть ему?
Уж вечереет. Того гляди, съезжаться гости вот-вот начнут.
Так скоро день пройдёт. Она еще маленько подождет. В ротонде, где часто видятся они, где навевают думы сон...
Да где же он?
Взирает из беседки Natalie: ma tante с maman... А вот и гостьи.
Они гуляют на лужайке под зонтиками. Беседуют, оживлены. О чем же? Верно, о спектакле, об актерах театра в именьи Михайлы Иваныча, соседа их.
Однако ж воспитание хорошее, манеры сосед имеет. И то сказать, в Москве, в Собраньи Благородном состоит. Помещик-то старинной, да происхожденья он хорошего - из немцев оный род ведет. Да, как же маменька disait autrefoi?.. Ах, «буде оный из дворян», да «благородные дворянские да княжеские роды то». И что ж еще? В списке родов дворянских древних, внесенных в книгу родословную, он значится и к батюшке царю да к христианству нашему обязанность свою отменно исполняет, и при дворе бывает.
Да человек добропорядочный: игры азартные его совсем не привлекают. И не урод, не приведи Господь, не карла, да и не хват… А главное: именье у него какое, и лон лакей – безмерно он богат! Беда одна: уж старый вовсе он, и толст, и лысоват Михайло-то Иваныч, а лета от тридцати до тридцати пяти имеет - иль поболе? Maman намедни сказывала, да она все об своем думу-печаль имела, вот и запамятовала!
Тут Natalie задумывается, грезит, вспоминает: «Сельце его Михайловское, да и Петровское», и "в ...ской округе сельце еще какое?.." А всего – как маменька-то сказывала? «Quatre-vingt! Как это? Ах, осьмьдесят с лишком душ пола мужеска»...
Богат он очень... роду княжеского… И Бога помнит – вон церковь старую да ветхую он повелел от-ре-ста… запамятовала слово!
Так нынче церковь вся как новая! И колокол – бьет звонко… ах, вот снова:
Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!... Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!...
То снова, снова колокола звон!
А папенька-то наш, как помирать он стал, дела совсем дурные маменьке оставил – c’est un désastre! А у Михайлы-Ваныча жена давно в могиле, но сами они... хороший муж и добрый... были. Хотя и волокита! Изволит барин ветреничать... Распускает руки-то... Сестрица Александра ей под секретом сказывала, когда они с обедни выходили.
Михайла-то Иваныч манеру по средам завел – театры. Там у него всё крепостные девушки играют. Однако ж девушек-то тех, я чай, он шибко привечает.
На прошлом бале утомилась Natalie – весь вечер танцовала. И всякий раз Михайло Ваныч тут как тут – галантно так они её на танец звали. А маменька-то, маменька любезно разрешала, раскланивалась, точно поощряла... Alexandrine приметила, потом ей сказывала, да не больно верила она...
А как она с Михайлой Ванычем вальсировала, он на ушкО шептал, что, мол, изящна, свежа она, мила! Ну всё одно, как роза, да не в его саду цвела... Ах, жаль! Ах, златовласка! Ах, краса, нет, право...
Ах, юности пожар! Но что в глазах его она читала? Лед пламенеющий, холодный жар... И боле ничего! А маменька приглядывала-примечала.
Но жаль, что он, Михайло-то Иваныч, лысоват, и больно толстый, неуклюжий, да и стар уже! Вот не хотела б Natalie иметь такого мужа!.. И уж не Alexandrine ли за него maman сулит? А что как... ежели ее?.. Ужели Natalie? И как неравно маменька так именно решит? О, нет! Она не хочет, не пойдет, того не может быть! Душа болит...
Вон детвора дворовая, точно горох, просыпалась на двор. Все серенькие рубашонки, черны от пыли пятки... Ишь-ко припустились, да врассыпную, дворовые ребятки! Повесничают, чисто бесенята…
И маменька кричит, прервав с гостями разговор:
- Эй, ты, там? Лушка, Митька, Глашка, бегите шибко, слышь-ка, слазьте в подпол, да сбегайте в людскую, замарашки, да глядите хорошенько, все ли уж к приезду гостей готово, а? Да побыстрее у меня, поторопитесь! Лентяи этакие! Пороть совсем бы вас!
А, то maman шумит сейчас. Но отчего же громко так она кричит? Всех маменька бранит, не в духе нынче... а дворня шустрая – так живо все исполнит!
А солнышко так счастьем и лучится! Сполохи огневые в небе синем, в коричневых, искрящихся глазах корнета… Подтянут, выправка гвардейская. И стать, и очи долу, и façon.
И чувствует она – в нее влюблен...
Но, Боже, робкой больно он!
Твердь ярко-синяя небесная слепящими лучами сотен солнц лужайку заливает.
То не его ль шаги щепоткие, стремительные по дорожке спешат-шуршат навстречу ей? Как сердце скачет, душа томится от предвкушенья, тает! Ах, мил-душа – её корнет... Иль то ей мнится? Нет! Она предчувствует, нет, точно знает, и сердце у неё стучит сильней, сильней!
Меж всех его нрав тихий, вид скромный отличает. Высокий, худенький корнет, глаза коричневые, яркие. Уж так пригож. И выправка военная, мундир гвардейский на нем хорош. Из-под фуражки кудри непокорные, черны, как ворона крыло. Однако ж мода нынче хороша. По моде и усы. Лицом он чист. Но юноша сей юн и скромен, не речист.
Да что же не идёт? Но я, чай, нынче, меж гостей уж будет он… То тяжко упоенье, сладостно, как сон… Так сердце Natalie трепещет, точно бабочка, неосторожна, в сачок уж поймано? Души веленье... И как ярки ее мечты, как живо сновиденье!
И крылышки она, бедняжка, складывает судорожно, распрямляет... Одолевают лишь сомненья...
О нет! Он франт и щёголь. Денди. Серьёзничать изволит сей корнет!
Жаль, небогат он, беден даже. Ах! Что-то маменька ей скажет… Любовь к нему она в душе таит...
Взметнулся флирт.
А чувство то чрез сердца край переливается! И сердце у нее предчувствием дурным щемит, болит…
«О, Превеликий Боже! Отец всеблагий, владыко наш небесный! О Господи! Ужель меня не пожалеешь? Спаси и сохрани!»
Так молит Natalie.
«Услышь меня, и пусть Michael придет, дичиться перестав!» И отчего он даром обиходности не наделён? Дерзание одно...
Однако замечталась... В хороводе бесконечном мыслей вальс-кружение! Шмеля жужжанию внимает, об женихе её кручина, любви томление.
Любовь через край сердца и души. И чувствует она – он к ней торопится, спешит...
Она открыла книжечку стихов и в углубилась в чтение… Ах, нет! Как велико томление! И как читать не хочется! Но если раньше явится корнет, как анадысь, неслышно по тропиночке ступая... Вошед в ротонду, робким мимолетным взглядом наградит, к руке ее, как подойти, не зная.
...
И грезит Natalie: беседовать они без принужденья станут, и так façon изволит она держать. Быть может, неприлично ей тому внимать? Не отвечать ли: этакие дерзости ему и вовсе молвить не пристало! Она всегда на благонравие его лишь уповала?
Стихи слагает и поэмы ее корнет! И давеча, пред fête champêtre, читал он, ото всех таясь, ей новый свой сонет... Michael, любезный ее сердцу, так юн еще.
Однако же поэт!
Да уж приметил ли Michael, как Natalie пригожа, щеки пламенеют! И книжечку стихов – его подарок – она читает столь прилежно! Несмелый, мимолетный корнета взгляд столь пылок, нежен... Она его лишь чувствует, очей поднять не смеет… Так очи его нежностью и страстью горячи! Любовь в глазах его она читает, хоть больно он робеет... Ах, если разом он о любви своей сказать решит!..
Взгляд завихрился, заметелился... Вишневым свежим соком щеки брызнули! То солнце шибко приласкало. Рекою полноводной солнышко на землю льется. Лужайка, дом и парк – все золотым вдруг стало!
А солнышко горело, полыхало! Нестерпимо. Яростно. Зной на село упал. И день сковало зноем. Безмолвие царит устало.
... Ах, но отчего же она лицо его, глаза представить никак не может?
- Natalie, my dear, where are you? Come here, we are waiting for you, our guests will come soon! Vite, vite!
То маменька серчать изволит. Будет ей теперь пенять. Как славно здесь в тиши мечтать! Вот бабочка порхает, близко-близко шмель гудит... Так нежно, страстно...
Её одну maman уж боле не оставит. Не отвечать? О нет, maman нотации ей делать станет! Нельзя, опасно...
- Yes! I am here, I am coming now!
Надо идти. Гляди, как замечталась, безо всех, одна.
Рессор английских скрип,
Да гравия шуршанье, шелест, шёпот...
***
Maman давала bal champêtre.
Струился день. Сияла ночь.
Как восхитительно - comment peut être?
Явился к ней корнет! Вот по дорожкам парка они гуляют. Она в глазах его любовь читает… Он любит, но молчит. Так робок – лишь о книгах говорят они... А маменька все замечает. И сердце взбаламучено – стучит.
Благословенный летний вечер на их имение упал. Здесь, вдохновлен их новой встречей, корнет ей новые стихи читал.
«Плыл утлый чёлн
по воле волн,
Цвела девица, словно роза.
Но подступили вдруг морозы,
Подвластно сердце лишь любви
Услышь стенания мои...»
О, этот острый запах жизни и свежескошенной травы, и сердца и души томленье, и поэтической любви... Корнет читал ей свой сонет - ему внимала Natalie!
А маменька-то ей – с усмешкой говорит:
«Ах, он поэт, ах, пишет он стихи, сонеты!
Ах, сей корнет стишки умеет сочинять,
да немудреное то дело, моя сударыня!
Ах, он красив, хоть беден – что за стать!
У нас вот-вот война – так шел бы лучше воевать!»
С восторгом, через край души, она глядела из окна, как пела страстно в вышине любовью пьяная луна, как разгоралась та луна на подогретом закатом поздним неба плюше, как желтый сочный диск её наперсницы, подружки с невероятной высоты за нею наблюдал.
Палящей страстью антрацитовое небо жгло, горело. А у пруда, в ротонде, её он поджидал...
Дождался, наконец!
От счастья млея первозданного, смеялись звонко звезды, нелепо юные, пронзали небесный темный шёлк. И гости танцовать устали: звук музыки в саду умолк...
Во все концы Вселенной необъятной неистовые брызги счастья, звездопадом раскаленным рассыпаясь, летели.
Восторгом плавясь в черноте бездонной, катилась, закипела, ослепляя, ярко-жёлтая луна. А звезд серебряных мерцающие светлячки, высверкивали. Затем бледнели, догорая... И оставалась с ними наедине, и разговор вела ночная спутница – одна.
Столь нежно, сколь и страстно её подружек – летних звёзд сиянье!
Столь сильны бури юных чувств и ожиданье новых встреч, и горе расставанья!
Они бродили долго в старом парке ночью, при луне. И о любви небесной и земной читал свои сонеты он ей. И души их летели ввысь, горели, от счастья плавясь, как в огне, и точно колокольчики, звенели.
Звезды горели в небесах от сотворенья мира, и так им суждено гореть еще века. Навстречу звездам в предутренней небесной тверди - ночь летом коротка! – кружили да крылышками кружевными веселели, тучковали облака.
А сокрушительная ночь сверкала, томясь от нестерпимой страсти, и в утро улетала. И напоследок утру ночь слова любви чуть слышные шептала.
Светало. Natalie романс, сонет гостям – нет, своему корнету! – пела. И звОнок голос её был, и, как струна, в нем страсть звенела.
Роса, траву в саду омыв, упала. Сверкнул в листве дня нового посланник, солнца первый луч... – и утро вдруг настало.
И прочитала она любовь и нежность в коричневых очах корнета! И ручейками страсти извиваясь, вспыхнули они и заструились, и – вмиг погасли, точно две свечи... Задул их кто-то, чужой, враждебный в улетевшей в день, ночи…
Как гулко и тревожно сердце Natalie стучало. Её глаза полны любви, печали, слез. О, тише, тише... Ты слышишь? То шорох ночи, шелест утра и сладких грёз...
Там перешептывались сновиденья.
Там страстью полыхал небесный купол. В его руке лежала её рука. Какая тишина... Доверие и нежность. И юной страсти нетерпенье.
Светало. По небу летели, плыли, улыбались облака.
Кудрявые, они бежали друг за другом, толкались, догоняя. Кружила их счастливая небесная река ...
Точно шалили розовые облака совсем по-детски!
... «А-а - обла-ака, белогривые лошадки!
А-а - обла-ака, что вы мчитесь без оглядки?»
Лучисто и задорно зазвенела, засмеялась песенка советская.
Как – советская?!
Ну да, конечно! «Белогривые лошадки» - они же родом из последней трети двадцатого столетия.
Эту хихикающую песенку так солнечно пела Клара Румянова. Но она-то, Natalie, живет в девятнадцатом веке...
Как молнией, пронзает мысль: Она же Вера, а не Natalie!
Но отчего же нянюшка зовет её Натальюшкой?
***
Как? Снова сон? Второй – или какой по счёту? – сон Веры Не-Павловны?
Вера садится в постели. Рядом уютно посапывает муж Валерка - она и не слышала, как он вернулся ночью, - за окном просыпается день.
А Там?
Там Natalie.
... Там дом старинный с бельведером. В подсвечниках тяжелых горюнят свечи, в мути зерцала пламенея. А по залам крадется тихо-тихо зимний вечер... Уютно дрему навевая, гудят, трещат дрова в камине да шепчутся о чем-то меж собой, и головешки ей подмигивают, очами розовея огневыми... И тишина в том доме, и покой.
Глубокий черный пруд, да парк, дубы, деревья вековые... Стоят они, как стражи перед домом, и тихий разговор ведут с луной. И обстановка в доме том старинная. А речь-то там, в поместье - простонародная, неграмотная – диковинная!. Там Он, Michael, ах! Что за франт! Он посвящает ей стихи, сонеты. И, точно как в романах, влюблена она по самый край души в корнета.
...Там нянюшка родимая Платоновна, maman суровая...
Там юная дворянка Natalie изысканные платья примеряет, в ротонде о своем корнете грезит, стихи читает, и в нежных ручках у нее работа. Вышивает она гладью чудную картинку-пастораль, и жизнь ее, точно река течет, легка и беззаботна....
Сновиденье это источает тонкий аромат, оно пронизано очарованьем старомодным этим... И происходит то – когда? Не поняла она... Однако Natalie живёт не в двадцать первом столетии!
Но удивительно! Не в первый раз приходит это сновиденье.
Какой счастливый сон – он золотой!
Да непохоже всё это на сон.
Осколки памяти. Души движенья...
Вера помнит тот странный интерьер, будто жила или бывала там когда-то... Колонны, бельведер...
И говорят там, в доме том и по-французски, и по-английски, а когда и по-немецки, а речь-то льется, течет рекою полноводной, плавной. И думают они и по-французски, и по-немецки... по-иностранному.
Она, Натальюшка, гуляла в парке, в ротонде ждала... Корнет... Ах, что за франт сей щёголь с усиками по имени Michael - поэт!
Жара была, и день застыл, и зной именье их палил... В ротонде он сонет читал, ему внимала Natalie.
Взметнулся флирт! Не завязался - взметнулся, точно! Однако был он беден, робок был... и о любви своей стихами говорил.
Но вот что странно! В память врезались детали интерьера.
...Старинный двухэтажный дом с колоннами да бельведером. Красиво все, изящно - он так и дышит стариной.
Старинные часы. Их дивный, мелодичный звон из парка слышен. Мир там царит. Там тишина, покой.
И старый парк, и солнечные искры на траве играют, и старая любимая ротонда у пруда... И дамы - все в причудливых нарядах - что за шляпки! Хороши - о да!
Крестьянские детишки в серых рубашонках по двору шныряют, босые, черные от пыли пятки так и мелькают.
И свой наряд: молочно-белое, в зеленых все оборках, шуршащее по гравию дорожки платье – запомнила она. Изящна Natalie, очарования полна! Как украшают барышень наряды эти из позапрошлого столетья, а может быть, из её сна?
...Покачиваясь на рессорах мягких, английских, старинная коляска, дормез дорожный в ворота те въезжали…
А спелый, сочный диск луны растущей желтой стремительно катился по небу, и звезды, плавясь, сверкали, ослепляли.
Однако ни лица maman, физиономии корнета-франта по имени Michael, ни даже - что за ужас! - своего лица она увидеть, вспомнить не могла. Как ни старалась. Туман перед глазами плыл, и темнота, и мгла...
Одно лишь смутное пятно в овале волос густых, как солнце, золотых...
Точно портрет ее - или прабабушки - фамильный?
Но... О Боже!
Пронзает сердце озаренье:
Что же такое эти сны?
Её иль Natalie они?
Быть может, эти сновиденья
Судьбы осколки, нетерпенье памяти?
Души её движенья?
Не сердца ли воспоминанья эти?
Грёзы? Явь?
Потусторонний мир?
Ворота в навь?
А сновидение её очарованья источает старомодный аромат.
***
Куда увлекают сновидения? Откуда приплывают они – из долговременной памяти человека, из общей копилки человечества?
А за окном, держась за поясницу (ломило спину!), кряхтя от боли, вышивал на пяльцах доходяга-дождь рисунок блеклый крестиком косым. Седой, взъерошенный, он заводил в десятый раз одну и ту же скучную пластинку.
Серый городской пейзаж - отнюдь не пастораль!
А утро сегодня снова проснулось не в духе.
Небо скучно серело, нависая над ней всклокоченным рваным ватным одеялом. Утро мерзко хлюпало дождем - или снегом? - под ногами, и ноги вмиг стали мокрыми. И ни разу не улыбнулось ей утро – интересно, оно что, вовсе не умеет улыбаться? А дождь со снегом поливал сверху из последних сил - тут уж никакой зонтик не поможет.
Ох, как надоела эта невеселая парочка - утро под руку с дождем!
***
Ббом-м-мм, ббом-мм, ббим-мм-бомм!!!
Лана Аллина
Окончание новеллы "Снов очарованья аромат"
Второй сон Natalie
из цикла "Сны Веры Не-Павловны
... Прошло время с тех пор, как неистовый Верин роман упал в небытие. Ее возлюбленный уехал, не попрощавшись с ней.
Но шли недели, и дурман рассеялся. Прошло затменье, отступило наважденье... Однако и в угаре страсти чувство к мужу не оставляло - даже в минуты и часы ласк упоительных другого, только она не понимала. Оно лишь пряталось, калачиком свернувшись, на самом донышке души.
И где был ЧУВСТВОМЕТР ее?
Ошибок та машинка не дает, работает без сбоев. Бывает так. Возможно все в подлунном этом мире, и человеком владеют чувства несовместимые порою...
Вот стих буран, и Вере так хотелось, чтобы Валерка согрел своим теплом... был рядом с ней. И все сильней тоска пульсировала, точно натруженная вена, все сильней.
Боль в сердце заползла змеюкой ядовитой, заполонила душу, спряталась, да так там и осталась без движенья. Как больно отверженье.
В тот вечер снова не могла она уснуть. В который раз. Как жаль... Минут былого счастья не вернуть. Они в небытие ушли. Часы в соседней комнате час, два били - и три, четыре, пять...
Ббомм-м-мм, ббом-мм, ббим-мм-бомм!!!
Но наконец, под утро, мысли горестные в круговерти сновидений расплываться стали... Во сне пришла к ней Natalie опять...
...День уж с утра нахмурен. Перед окошком спаленки своей уютной девичьей вновь Natalie сидит, гербарий, летом собранный, задумчиво перебирает, вдаль глядит.
Пожаром ржавым закипая, осень отпылала и гордо удалилась на покой. Небо снова сцепило гневно брови-тучи. И дождик, старенький, седой, неделю целую в окно её стучит. Ночь всю проплакал, день-деньской. Теперь лишь всхлипывает он устало. А лето уж давно ушло. Дождю завидно: в спаленке ее уютно и тепло. Вот час вечерний подошел - темнеть уж стало. Семь с половиною пробило - она слыхала.
А вечер призадумался и на пути к ней задержался.
Корнет её любезный вот уж другу неделю к ним не заявлялся. Но прежде день всякий заезжал. Как это может быть? Ведь сердцем чуяла она – влюблен он через край сердца и души. Она об нем все грезит... Присуха – нянюшка родная сказывает - ей сердце сушит.
На позапрошлой-то неделе, у них на бале, свечи подали, все засветили в зале. Как свечи запылали! И танцовали.
Она с корнетом боле всех кружилась, вдосесть танцовала, уж так ей ловко с ним. Вальсировала... А вид имел спокойной, так он тихо говорил, и розу ей принес.
Затем, маненько голос свой понизя, он что-то произнес, да только недослышала она.
Как жаль! А может, громко ему то и сказать нельзя...
Теперь он к ним не приезжает. Неужто разлюбил? Не может быть того!Али его куда pour commission услали?
Хруст и шуршание - шурк-шурк! - коляски по гравию-песочку чисто выметенной Данилою-садовником дорожки печаль-тоску ее вмиг разорвали.
Мечтательная барышня в окно глядит – кто ж их так поздно проведать-то решит? Но не корнет – то впрямь не может быть.
Коляска Михал Иваныча остановилась у дверей. Рессоры мягкие, бесшумные - а l’anglais. Он их с Alexandrine кататься приглашать который раз изволит. Знатно украшена. Нет, не коляска то – дормез! Вот слово.
А Natalie присутствия не обнаруживает, лишь наблюдает, как из кареты они - Михайло Иваныч - выпрыгивают, как швейцару Трифону плащ да шляпу подают и как заходят в дом. Тут все часы враз три четверти осьмого хором в доме отбивают.
Ббом-м-мм, ббом-мм, ббим-мм-бомм!!!
Да что же поздно так? Не время для визита... Поздно явился он!
Ах, и хороший человек Михайла Ваныч, и добрый, да помещик-то старинной, рода древнего да благородного, и, как ma tante им с Александрой сказывала, щёголь, франт. И Natalie ему люба: изяществом ее и красотою юной небывалой он столь пленен. Maman ему почтение оказывала.... Как он намедни приговаривал, когда вальсировали они: «Ах, mademoiselle, вы столь изящны, вы натура поэтическая – вы точно отражение минувшего столетья...» Дамский угодник - изрядно говорить изволил он.
Ах, все слова, все лесть, все фразы его эти!
И воспитание хорошее имеет, и манеры. И то сказать, в Москве, в Собраньи Благородном он бывал. Помещик-то старинной - дед его награды от государя имел: в турецкую еще он воевал. Да, как же маменька disait autrefoi... А, «буде оный из немецких дворян». Немолод, даже стар, однако щёголь, денди, хват! Да, древние дворянские то - княжеские роды. И как богат! Однако, замуж за него, за селадона эдакого - нет, он не ее судьба!
...Вот день опять прошел - как быстро!
И ничевошеньки сегодня не успела Natalie.
Хоть до обеда рукодельем занималась, да все едино дорожку - извив среди зеленой травки - шелком коричневым вышивку не кончила, хотя старалась. С обеда, по заведенному maman обычаю, пред pianoforte она сидела, пальцами по клавишам водила, шелестела… Piano, piano, crescendo... piano, piano... И экзерзисы она играла. Два раза полный час пробило… она устала. Играла экзерсисы, пела... однако же Alexandrine получше исполняла... Да экзерсисы те скучны, сложны - mademoiselle за неусердие уж так пеняла, матушке докладывала...
Скорее бы день-то скучный этот уж кончился!
Никто ее в парадну залу не призывает, и молодая барышня в мечтах далЕко улетает, в оконце глядючи. И наблюдает: просачивается дождик серенький сквозь тучи, а небо хмурится в печали-горе. А из оконца вдалеке ометы в поле скошенном, пустом, и никого нет боле.
...Вот она одна, в ротонде, с книжкою. Вошед корнет, румяный во всю щеку, и голову склоняет. Она тут заробела сразу, очи долу опустив, и что сказать, не знает.... А он стал подле и тихо баит:
- Vous ;tes tr;s jolie, aujourd’hui. Tr;s charmante! Je suis heureuse...
Так он изволит забываться... Что ж? Она потом, опомнясь, ему мягко попенять должна. Но показаться может, жеманится она. Нет, наперед ей осторожнее быть надобно и не держать себя ; l'imb;cile. И пусть он не изволит забываться: она изящества, достоинства полна...
Все не зовут ее в гостиную... Секунды, точно ленты узенькие, минуты в косы медленно вплетают. Секунды… минуты… а минуты в часы впадают, одна... другая! Но тихо-тихо в доме их старинном.
Тихо... Где ж Alexandrine? И отчего сестрица не приходит?
Но что так долго он – Михайло-то Иваныч?.. Все у maman сидит? О Боже! А вдруг он впрямь Alexandrine приехал сватать? Сестрица давеча на ушко ей шептала: «Он, ce monsieur, gentil homme, приличный господин, богач, однако же до девушек крестьянских, что у него в театре представляют, больно охоч и ни одной не пропускает, то все соседи знают».
Alexandrine годков уж много - давно на выданье она… да все не сватают.
Как тихо в доме. Как любезна сердцу тишина. Так точно в детстве: забот не зная, калачиком свернувшись, в кроватке теплой Natalie лежит, пригрелась, сладко засыпает, а нянюшка родимая Платоновна садится подле, истории старинные ей сказывает.
Вот час еще круг целый-полный пробежал.
Ббом-м-мм, ббом-мм!!! ббим-мм-ббомм!!!
Уж смерклось. В доме старом тихо, темно. Свечи она не зажигает. Лишь одна лампадка в святом углу мерцает. И уже давно час с лишком минул – точно в воду канул.
Минуты еще прошли, затем дом звуки негромкие наполнили – и вот уже коляска по гравию зашуршала-зашершавела. Она из спаленки слыхала.
Ой! Кто это к ней в дверь скребется? А, то нянюшка Платоновна.
- Natalie, - (это нянюшке по-французски ее звать строго велено!) - Натальюшка, маменька в залу малую просить наказывала.
- А что так, нянюшка, постой?
– Ужо не ведаю… она наказывала - ты поскорей. Узнаешь все сама…
Платоновна все отворачивается, в сторону глядит… и сердце Natalie в предчувствии дурном сжимается, трепещет, скачет - точно в сетке бабочка... И крылышками вспархивает, взлететь стремясь... запуталась и выбраться уже не чает.
- Mais qu’est ce que c'est, maman? Qu’est que a dit... сосед Михайло Иваныч?
Тут маменька, заледеневшая, прямая, будто неживая, в парадном платье - не в салопе, как обыкновенно, и нет пасьянса на столе - но все ж по-русски, с видом суровым, торжественным так возглашает:
- Natalie, нынче известие радостное получила я - давненько поджидала. Уж три годка как думать я маненько зачала, как вас с Александринкою получше бы пристроить. И вот Михайло-то Иваныч чести великой нас изволил нынче удостоить: руки твоей просить явился. Экой авантаж! Хорошие дела!
Тоска смертельная тут Natalie сковала, бледна она - ровнехонько простынка белая в кроватке ее узкой девичьей вмиг стала.
- Mais… maman… - Натальюшка чуть шелестит. А ее голос, точно сухой листок с осенней ветки, срывается, шуршит, подхваченный вихреворотом, по воле его - куда летит?
А маменька, на дочь сурово взглядывая, так речь свою ведет:
- Да ты никак нос воротить изволишь, сударыня, добро ж! Дитя ты еще глупое да неразумное. Я лучше знаю, какой супруг тебе потребен, дабы лиха-нищеты ты боле меры всякой не изведала, а ты потом поймешь. Так не изволь лукавить, коль у самой-то в голове ума недостает. Вот срамотища-то какая! Ты поширшей взгляни… О Господи, за что мне эта маета? Soyez sage, Natalie. Да кабы смолоду что ведал мой отец, то рази за папашу твоего, за пентюха ленивого, пошла б я, Господи, прости, рабу смиренную? Ты, поди, знаешь, папаша твой помещик благородной был, да вишь как... давно уж обеднел. Нет, и тебе судьбы такой не пожелаю! Материнское мое согласие Михайлу Иванычу я выказала, уже назавтра приготовленья к свадьбе надобно вести. No, my dear, твоя воля, да только я уж лучше ведаю, чего тебе потребно! Так на другой же день начнем приготовленья. Платье убрать, да жемчугом и кружевом расшить - да дело долго ли решить? Татушка вмиг все сделает - вить мастерица спорая!
- Но, маменька… да как же... Но я... я...
- Уж чуяла допрежь того я, что думать да мечтать изволишь. И не зачинай! В мечтах, в беседке время изводишь, ожидая? - Ох, как maman тут осерчала! Приметила. - Да знамо дело! Сe monsieur корнет все на тебя заглядывался. Так что ж, в гризетки ты играть изволишь? Видала все я! Да не бывать тому, чтобы за нищего корнета замуж ты пошла! Ах, он стишки изволит писать-читать! Ах, он поэт! А толку? Нет! Под ферулой-то надежней дочерей держать! Девицы все, не я то выдумала, рано или поздно замуж выходить должны - так и тебе пора! И вот благословение мое, приданое уж все готово, а на подмогу портниху снарядим с утра - да на другу неделю к венцу и отведем вас. Жених скорее свадьбу пожелал, тотчас. И то сказать, жених он знатный, совсем не вертопрах. И он в тебя влюблен всерьез, так нечего и фордыбачиться. Делов-то у тебя теперь должно прибавиться: ведь вышивание твое к венцу закончить надобно, ах, мил-душа девица. Михайло-то Иваныч увидит, как ты гладью ладно-ловко вышиваешь – уж и подивится!
...Рыданья одолели Natalie. Но непреклонна маменька:
- И слушать не желаю! Вымысел изрядный твой, да только не бывать тому! Вот маета одна. Сколь много мне убытку делаете, ты да твоя сестрица, да без приданого она... На том и весь мой сказ. А и жених-то у тебя – ну чисто золото, и как тебя он любит - такой счастливый изволил уезжать, - прибавила тут маменька. - А денег у него немыслимо – богаче во всей округе не сыскать... И счастье тебе какое выпало - вестимо!
А Natalie ответствовать уж не могла: слезы лились неудержимо.
- Добро ж! – Тут маменька совсем изволила серчать. - Кричать да к небу глаза ты мастерица у нас вздымать. Ба! Ну дела! Да я лих и не больно тому верю. Но вить и то сказать, сударыня, немудрено то, право - слезы ручьями проливать. Нет, матушка моя, как хошь себе, а сговор сделался, да уж и свадебка совсем готова, и то сказать!
Никто будить теперь не станет, как прежде родимая Платоновна: «Натальюшка, да вить, я чай, уж поздненько. Ты глазоньки-то открывай, скоряй. Как почивать изволила, моя ты девонька?»
О, знала Natalie maman крутой, упрямый нрав. Проси тут, не проси... Ей маменьку от намеренья ужасного да лютого не отвратить. И что же, так и тому и быть?..
- Non, воля ваша, маменька, да только за него я не пойду... О нет! Он мне не мил, и без меня был сговор... Вот мой ему ответ... je vous implore... je ne veux pas... Тут Natalie решилась разом, силы все собрав, да и упала в ноги маменьке.
***
Очнулась Natalie лишь в спаленке.
А голова кружится, дурнота аж к горлу подступает. Платоновна ей слезы утирает:
- Ох, девонька, девонька, ужотко ж ты нас напужала! Да что ж тако и деется-то, Господи ты Боже мой! Как оземь ты упала... Решили, што конец... А ты поплачь, поплачь маненечко... Вишь чемерика-то как шибко забирает… Да я чай, ты головку-то не повредила ль, не болит? Ах, горемыка ты болезная… уж больно тебя жаль мне... Пошто гомозиться-то? Ишь-ко ты, да нешто ж можно так?
Так приговаривая, нянюшка родимая Платоновна Natalie усаживает, ей косу расплетает и волосы расчесывает, да все и приговаривает – так точно ручеек в лесу тихонько по камушкам бежит, журчит, струясь извивом:
- Ахти, девонька моя горемычная... аль годится то?.. Ох, в спинушку-то у мени шибко чевось вступило… не кручинься, Натальюшка... рази тебе пристало? Ну-тко, вытри-ко слезоньки-то, скоряй. Да, все мы туточки страдалицы несчастные... Что деется-то? Вить и не чаяла я, а сколь горя довелось перенесть, да рази я не чую? Уж ты, любушка моя, хороша-то, диво, и слезки твои ну чисто жемчужинки… Глянь-кось в зеркальце! Ну-тко я тебя покаместь причешу, а то, поди, ты, чисто шишига лесная, бела как стенка, рази годится то?... Жених-то назавтра ужо ранехонько заявится, я чаю, на молоду невестушку свою не надышится – не налюбуется! Как анадысь он на тебя заглядывался! И пошто горюнишься-то? Глазоньки ясные чисто выплакала. Да рази деушкам добрым след так убиваться? А ну как маменька-то сюда войдет – что сказывать зачнет? Я, чай, шибко застращает, как есть застращает. Так ты ужо не замай... Исполнить положила она то. Да вить и то уразуметь потребно, что матушка о добре печется, легко ль ей вас с Александринкою-то подымать, растить? Никак не можно... Она вить с батюшкой твоим-то натерпелась - страсть как... А барин-то, Михайло наш Иваныч, конешно, немолод он... а и чево ж, когда так оно поворачиватся... и ничевошеньки-то боле не поделать... А по-иначему посудить, сударушка, так ить и не старик еще, да и тебя он забижать, я чай, не станет... конешно, гуляк он, до женского полу, знамо дело, страсть как охоч, волокита негодный… проказничать изволит, руки распускать изволит, ему, поди, то потребно… всяко у нас туточки сказывают… вишь, забавник, авось-либо девок-то наших да баб, которы помоложе, портить… тут знамо что люди-то грят. Да токмо для тебя оно таково-то и к лучшему... Ох, и забалакалась, дура я старая - с барышнями об делах этих толковать-то рази след?
А Natalie слова Платоновны не ведает, не понимает. О, нет! Немилый жених одно ее несчастие сделает. В ночь черную да беспросветную неумолимо доселе светлая, юная, беззаботная жизнь её вливается и утекает.
Ах, мил-душа корнет любезный! Где ж ты доселе был? Истосковалась вся... Теперь прощай... Прости ты Natalie. То не она виновна - судьба! То рок за них решил.
А в спаленке ее полутемно – лишь три свечи слезами мутными, горючими оплывшими, дыханьем зыбким озаряют. Натальюшка в постели узкой девичьей садится, лицо руками закрывает. За барина немилого идти она не хочет, она ж юна еще… пятнадцать ей всего годков сравнялось... скоро шестнадцать. При мысли, что немного дней совсем ей среди близких оставаться, слезы у ней из глаз лились ручьями. Нет у maman ни жалости, ни состраданья. И не оспоришь: теперь к венцу насильно поведут, да за нелюбого, за сердцу нежеланного... К венцу её насильно приневолят.
Вот уж и колокол песнь погребальную заводит недалеко.
Б-бим-бомм, бимм-ббом! Б-бим-бомм, бимм-ббом!
Али то часы большие в доме еще один час полный отбивают? Очами воспаленными мигают, горюнят свечи, слезами мутными подсвечник заливая - и застывают. А за окошком лишь горем сломленное небо от боли нестерпимой стонет да дождь - встревоженный, в смятении, в неубранной постели смятой с бедою вместе мечется, шуршит, шумит, ворочается, плачет. А из глаз печальных неба листья градом, будто слезы, на землю падают. И траурная ночь чернеет, горем мрачным, беспросветным в окно рекою мутной, полноводною льется все сильнее. А Natalie незрячим оком сквозь Платоновну глядит – и слезы градом по щекам ее струятся.
Воспоминанья тень её печально обнимает... Сполохи огневые в небе синем и в коричневых, искрящихся от счастья глазах ее корнета... Они тоской и нежностью струятся, они полны - да, жизни, света! И день взаимностью им отвечает.
Но вот жара пришла - и день сковало зноем. И заблудился летний день. И вечер их встречает. Смутился вечер, ей в лицо он задышал тревожно, сладко... Она так счастлива, так рада!
Они бродили по дорожкам сада. Он руку ее взял в свои. Она шептала: «О нет, не надо..." А зной все не спадал. Любовь восторгами, томленьем наполняла. И счастье было близко - совсем рядом...
Пылала раскаленная жара, хотя уж вечер наступал... А он сонет свой новый ей читал. Восторг небесный купол сокрушал, а желтая луна в том небе черном убывала... Ночь звездопадом огненным сверкала, еще не чуя горя, в утро быстро улетала. И новой встречи Natalie ждала... Но по-другому её судьбу maman решила: "Тебе, девица, замуж уж пора".
Тут ветер прилетел. Вихреворот. Осатаневший, он тяжелым кулачищем своим в ее оконце стукнул - слышишь: тук-тук, тр-рах! И, ликом почернев от злобы, дождю грозить он стал. И небо неприветливо нахмуренное, отчаяннее всхлипывать принялось. Уж как оно ожесточилось, насупилось. И что есть мочи дождь загоревал, заголосил, стеная!
А за окошком ночь, да тьма кромешная, один лишь ветер воет.
...Вот поведут её, да за нелюбого, к венцу... Она всегда смущалась, и пунцовела, запиналась, ответствуя - слегка... И в церкви ее не будет краше: и фата, наряд, убор венчальный к лицу. Однако жених у Natalie высокомерен, как на нее глядит - все свысока.
Ах, мил-душа корнет... В сердце его любовь, пожар... А что в глазах у жениха? Лед пламенеющий, холодный жар!
Вот Natalie смятенным сердцем благовест предугадала... Тяжелый, погребальный, перезвон колоколов их старой церкви сельской за ближней рощей услыхала.
Б-бим-бомм, бимм-ббом! Ббом-мм, бом-мм, б-бим-мм-Ббомм!
- Душенька, голубушка, да вить чево уж таперича-то убиваться? Дело-то обнаковенно... Какая уж любовь, ее и не быват. Вить наши деушки так замуж все идут. Ишь рученьки-то холодны, прозябла, чай, а ну-тко я согрею... Ох, и замаялась же туточки я шибко, аж все нутро взнялось. Да ты ж от матушки повеленье таперича имеешь, так уж один отсель и выход. А тут ужо Господь наш милосердный как рассудит… вить чево-нито придумается, а ты уж не кручинься... сладится... терпи… на все воля Божия… – шелестит Платоновна.
Но точно неживой рукою ледяной сковало Nataliе. И дождь в окошко все сильней колотится, сильней!
Ббом-мм, бом-мм, б-бим-мм-бомм!!!
... Еще один час полный в ночь непроглядную упал. А Natalie уж грезится: нет, не часы то бьют. Нет, это колокол тяжелый их церкви сельской ее юность отпевал... И в небе взбаламученном гудел, звенел, кричал...
Себя она увидела. Всю убранную, в платье подвенечном. А платье белое, атласное, тяжелое, каменьями да жемчугом расшито. Вот Natalie уж замуж, к венцу ведут. Да об руку с немилым женихом, нелюбым, старым она себя узрела. Тяжела та доля. Точно в келье монашеской, в замужестве, в неволе.
Уже порог переступили церкви враз они... Вот аналой пред нею. Уж батюшка обряд печальный начать готов... Двери сомкнулись - и за ними скрылись девичьи чистые мечты да счастия былого дни.
Слова немилосердные упали.
Гулко.
Неумолимо.
Несокрушимо.
Каменно.
Бесповоротно.
В книге церковной бракосочетанье их вписали.
Ббом-мм, бом-мм, бим-мм-бомм!!!
…Безжалостная мгла рассвета в оконце заползала и взором воспаленным, траурным очей усталых неба Natalie встречала. Переживая лихо, небо горе горевало. Мешки набрякшие туч грозовых висели, дождя слезами готовые упасть, излиться. Они, чернея, вспухли, и тяжелая усталость из-под набрякших неба век на землю слезами мутными скорбящими стекала. И одеяло, тяжелое, небесное, из туч-тумана соткано, её окутало, сковало. Дождем осенним ледяным часы последние девичьей жизни безмятежной проливали.
Не стало в мире солнца, как давеча.
Минуты таяли, в часы сливаясь - и с водою утекали. И вот день новый наступил. В полуоткрытое окно немного света он – как мало! - рукой скупою нацедил, и свет закутан в одеяло тумана и мертвящей жути был.
Ббом-мм, ббом-ммм, бим-мм-ббомм!!!
Время замерзло - его сковало в ледяном покрове.
... Мела метель,
мела-мела-кружила...
И заметала подолом белоснежным,
Сотканным из кружева,
узоры безнадежно-вьюжные.
Их ручками изящными
сплетала-расплетала...
Ббом-ммм, бом-ммм, ббим-мм-ббомм!!!
Не сдерживаясь более, рыдала Natalie что есть мочи Наталья. Все пуще, все отчаянней - невыносимы её рыданья стали...
***
- Мама, ма-амочка, ну что с тобой?! Ну проснись же ты, наконец! Перестань плакать… чего ты так плачешь, мам?
Старинные настенные часы отбивали полный час, звенели мелодичным звоном...
Бим-мм-бомм!!! Бим-мм-бомм!!!
Сны ярки, точно души воспоминанья о жизни той, в небытие уплывшей?..
Быть не может! Или то... был голос свыше? Да нет же! Сказки это: реинкарнации, воспоминания души...
Но, может быть, то был НЕ сон ужасный?
Кто ведает?.. Кому здесь, под луною,
истина подвластна?
Кто знает Natalie удел несчастный...
То сон приснился ей - она спала...
Нет! То не сновидение – то явь была!
Возможно все там - в том и этом мире.
И в жизни новой, ТОЙ,
не станем ли скучать мы
по ним, любимым?
А за окном стыдилась-стыла стужа.
Снег падал, и мела метель,
мела-мела-кружила...
Кружевным подолом
белоснежным заметала...
Ужасен тот кошмар, тот страшный сон! Но закумористый, однако, он... Сны Веры Не-Павловны. Какое же мучение. Но хорошо, что это было сновидение!
***
Karlovy Vary. SKLENĚNÝ MŮSTEK KARLOVY VARY 2016. ©
Современники и классики (дек. 2015 г, фев. 2016 г.) -"Сны Веры Не-Павловны".
© Copyright: Лана Аллина, 2016
© Светлана Князева 2016
Фото: www.google.ru/search?q=барышни+XIX+в.+в+усадьбах&newwindow=1&biw=1280&bih и других сайтов.
Все права принадлежат Лане Аллиной / Светлане Князевой и защищены копирайтом © Лана Аллина / Светлана Князева ©
Ссылка на источник обязательна
Никто в наши дни не может опровергнуть такую вечную ценность, как право человека на жизнь: она "не имеет
. 
. 
. 
. 
. 
. 
. 
. 
Даже в наше смутное переходное время ни один нормальный человек в здравом уме и твердой памяти, будь то простой россиянин, представитель власти на любом ее уровне или служитель 
. 
. 
. 
. 
