С. Князева, доцент РГГУ
© Итальянская модель тоталитаризма – стыдливый фашизм?
(Слегка модифицированная версия данной статьи опубликована в:
ИТАЛЬЯНСКИЙ ФАШИЗМ В КОНТЕКСТЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ: СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ ПРАКТИКИ // Фашизм, неофашизм и их преступная практика: материалы Всероссийской научно-теоретической конференции. Воронеж-Москва.: Весь мир, 2021, С. 192-202). См. Опубликованную версию статьи в PDF на главной странице этого сайта, в разделе "Новые документы"
Содержание
В статье анализируется проблема итальянского фашизма, причём анализ осуществлён с применением социокультурного подхода. Предпринято исследование так называемой «стыдливой», мягкой версии тоталитаризма, вскрываются глубинные предпосылки и причины прихода к власти и дальнейшей консолидации фашистского режима, его принятия и поддержки значительной частью итальянского общества. Анализ сути, глубинных опор, факторов силы и слабости, относительной неустойчивости режима предпринимается в рамках компаративного анализа итальянского фашизма с другими, более жёсткими, «классическими» тоталитарными моделями власти. При этом упор сделан на исследование глубинных причин того, что режим не получил столь завершённого оформления, как германский национал-социализм. Значительное внимание уделено также таким каркасам итальянского фашизма, как органическая связь между консенсусом и конформизмом по-итальянски, а также сосуществование церкви и режима. Наконец, важным направлением исследование стал системный анализ основ итальянской идентичности, поскольку иначе невозможно понять особенности фашистского режима в Италии.
Abstract: The article analyzes the problem of Italian fascism, and the analysis was carried out using a socio-cultural approach. The study was undertaken of the so-called “bashful”, soft version of totalitarian autocracy and dictatorship, revealing the profound prerequisites and reasons for coming to power and further consolidating of the fascist regime, its adoption and support by a significant part of Italian society. The analysis of essence, deep-seated supports, factors of strength and weakness, relative instability of the regime is undertaken in the framework of a comparative analysis of Italian fascism with other, more rigid, “classical” totalitarian power models. At the same time, the emphasis is placed on the study of the deep reasons that the regime did not receive such a complete design as German national socialism. Considerable attention is also paid to such frameworks of Italian fascism as the organic link between consensus and conformism in Italian, as well as the coexistence of the church and the regime. Finally, a systematic analysis of the foundations of Italian identity was an important area of research, since otherwise it is impossible to understand the peculiarities of the fascist regime in Italy.
Ключевые слова:
Итальянский фашизм, тоталитаризм, стыдливый фашизм, тоталитарная диктатура, автократия, консенсус, конформизм, дуче, Муссолини, власть, основа идентичности, национальная идентичность, имагема, паттерн, стереотип, политическая культура Италии, кризис идентичности, массовая патология идентичности, новый и старый правый популизм
Keywords: Italian fascism, totalitarianism, bashful fascism, totalitarian dictatorship, autocracy, consensus, conformism, Duce, Mussolini, power, identical basis, national identity, image, model, pattern, stereotype, Italian political culture, identity crisis, identity mass pathology, right populism
Был ли итальянский фашизм «стыдливой», мягкой версией тоталитарной автократии? Такой предстаёт научная гипотеза, которую мы попытаемся доказать с применением социокультурного подхода к данной модели социума. Ведь вопросы национальной (этнической, религиозно-культурной), а также корпоративной, политической идентичности попадают сегодня в центр внимания в исследованиях не только МО, а шире – в изучение проблем социально-культурной антропологии как важнейшего сегмента гуманитарного знания.
Но прежде необходимо поставить вопрос об опасности для эксперта (и для гражданина!) исторического забвения, слагаемым которого следует считать мифологизацию истории, создание исторических мифов, формирующих предлагаемую политтехнологами и далёкую от объективного восприятия истории историческую политику. Политтехнологизация, обращение к прошлому исключительно по великим датам, на основе изначально продуманной политико-идеологической схемы, серьёзно искажают анализ конкретно-исторических явлений; к тому же, как отмечает известный российский эксперт-итальянист Вячеслав Коломиец, подобные политтехнологии уже использовались в жёстких моделях социума.
В частности, подобный подход оказывает воздействие на объективное изучение сегодня имеющей место новой (второй или уже третьей) волны политического цикла – популизма, на что важно обратить внимание. Первая волна популистского цикла возникла в ходе и сразу после первой мировой войны в форме экстремистских движений как в левой, так и в правой версии, одна из которых – итальянский фашизм – является объектом этой статьи.
Вряд ли можно усомниться в важности постановки проблемы в данном ракурсе: для рядового человека важны либо события, затронувшие лично его, его семью либо протянуты из прошлого в настоящее, либо свежи в его памяти. А ни нацизма, ни фашизма – ни тоталитаризма в любой из его версий сегодня как будто нет. Но даже в такой стране, как Италия, толерантное отношение к фашизму в определённых возрастных и социальных стратах общества можно наблюдать в виде волнообразных процессов. Во второй половине-конце ХХ в. более трети (точнее, от 26,6 до 33, 2 проц.) опрошенных, в основном, молодых итальянцев в возрасте от 18 до 25 лет, демонстрировали если не позитивное отношение к итальянскому фашизму, выраженное в терминах героизма, жизненной силы, золотой поры для Италии, то толерантное при определённых допусках («режим был бы благом, если бы не начал войну», «если бы не вступил в союз с Гитлером», если бы внутри него не было совершено столько предательств», «если бы не…»). Лишь 35 процентов твёрдо заявили о том, что фашизм «был режимом, который привёл страну к краху». А фашистский диктатор Муссолини выглядит в их глазах «мужественной личностью»: «то был итальянец до глубины души». И этот, по определению Вячеслава Коломийца, «остаточный профашизм» (а по сути - тоталитарное сознание) заметен и на рубеже ХХ-XXI в..
И на исходе ХХ столетия, и в новом, XXI веке тоталитаризм как режим, как жёсткая модель социума остаётся в центре внимания исследователей. Однако в российской исторической литературе до последнего времени практически отсутствовали работы, посвящённые компаративному исследованию тоталитарных моделей ХХ века - феноменологии тоталитаризма. Число работ, посвящённых исследованию проблемы тоталитарных моделей социума в данном ракурсе, сравнительно невелико и в зарубежной литературе.
Некоторые исследователи считают данный феномен вариантами политологической модели социума ХХ века, в основе которых лежат «методы функционирования и политический инструментарий определённых диктаторских государственных режимов, выделяющихся среди других режимов автократического или авторитарного типа» . Другие исследователи полагают, что эта модель социума имеет более глубокие исторические корни и что в ряде государственно-политических систем Средневековья и Нового времени получили лишь определённое развитие и начали в той или иной степени складываться отдельные черты тоталитарного государства. Некоторые свойственные этой автократии типологические черты, а особенно элементы тоталитарного и утопического сознания стали проявляться на первых островках цивилизации, в очень слабых государственных образованиях – древневосточных деспотиях, а позднее в государствах «классического» вотчинного типа. Иными словами, отдельные элементы тоталитарного государства возникали на ранних стадиях, когда государство было неразвитым, либо в моменты его системного кризиса.
Эта позиция выглядит, на наш взгляд, более аргументированной. Ведь утопическая мысль, затем постепенно возникавшее в некоторых европейских странах утопическое и тоталитарное сознание, которые по мере развития становились питательной средой для возникновения политических систем с тоталитарными чертами, появились чуть ли не одновременно с ранними формами государства. На новых исторических этапах элементы тоталитарной модели социума получили определённое развитие в теории и практике ряда средневековых ересей. В частности, это проявилось в деятельности «Апостольских братьев» (конец XII в) в восстании Дольчино 1304-1307 гг., в средневековом народном эпосе о стране Кокканья, в Мюнстерской Коммуне 1534-1535 гг., не говоря уже о творческих проектах создания Великой утопии Города Солнца. Основные черты, присущие тоталитарной государственной модели, проявились в Якобинском Терроре, хотя он просуществовал чуть более года.
Сторонники первой позиции строят доказательства на том, что тоталитарные модели действительно получили полное развитие в ХХ массовом веке, с наступлением эры маленького простого человека с улицы. С этим трудно спорить. К политическому действию примкнули массы малообразованных или неграмотных людей, обладавших низким уровнем культуры и правосознания. «Эффект толпы» обозначился уже на заре ХХ века и особенно после первой мировой войны. Именно тогда Европейский мир вступил в новый, нелиберальный политический цикл, когда, на гребне волны послевоенного консерватизма, демократические принципы реализации власти перестали находить поддержку у широких масс, а авторитарные режимы стали восприниматься как едва ли не единственно приемлемый способ управления в европейском пространстве.
Так на гребне волны нового консервативного (а лучше сказать - палеоконсервативного) поворота Европейский мир столкнулся с ростом популизма как левого, так и правого толка. Однако, какие бы формы ни принимал популизм – правую или левую , – его отличали преобладание в идеологии и, соответственно, в пропаганде национализма и шовинизма, уникального "особого пути", национальной (или иной) исключительности и ксенофобии. Адептами этих все более популярных идей становились массовыме партии, движения, союзы, объединения, идущие под руководством популистских партийных вождей в фарватере нового политического цикла, продиктованного политической модой эпохи после Великой войны.
Этот новый политический цикл в европейском пространстве, в том числе, в Западной Европе, можно квалифицировать не просто как кризис сознания европейцев; и даже не просто и не только как кризис «эго-идентичности», воспринятый в массовом порядке как «потеря тождественности самим себе». Речь идёт о жёстком кризисе политической и национальной идентичности в европейских странах, о кризисе самих основ западноевропейской идентичности вследствие смещения вектора политической культуры и эрозии определённых её имагем, а в некоторых странах – и о преодолении привычных западноевропейских стереотипов, пусть и с полярными чертами, основанных на политической культуре, истоки которой прослеживаются в англосаксонском культурном ядре, в культуре гуманизма, Протеста, Разума и Просвещения, а также в либеральном кредо.
Огромное число погибших и беженцев, развивающаяся у европейцев социальная депрессия и апатия, значительные территориальные уступки и потери, города, лежащие в руинах, частичная или полная утрата государственного суверенитета – вот основные факторы, создававшие впечатление пресловутого Заката Европы, когда не только «эго-идентичности», но сами основы западноевропейской корпоративной идентичности и национальных идентичностей оказались в состоянии глубокого кризиса. А если следовать классификации известного немецкого эксперта Эрика Эриксона, – в состоянии «смешения» или «массовой патологии идентичности». Большое влияние оказал и «синдром» («эффект») окопов, когда бывшие фронтовики не могли обустроиться и найти место в мирной жизни послевоенной либеральной эпохи. На изломе европейской истории первой трети ХХ столетия произошёл системный, глобальный «кризис ценностей целых поколений, потеря нравственных и иных ориентиров для масс и отдельных личностей» – иными словами, аномия, определённый психосоциальный синдром, который характеризуется наличием массовой неудовлетворённости людей, сопровождаемой чувствами тревоги, страха, изоляции, опустошённости, утратой способности к эмоциональному общению с другими, ростом преступности вследствие смешения критериев дозволенного в Окне Овертона . А «в предельных случаях массовая патология идентичности провоцирует выбор в качестве единственного способа самоутверждения индивида и масс людей настойчивое стремление "стать ничем", самоубийственную логику "чем хуже – тем лучше"».
После первой мировой войны реконструкции образов народов ряда европейских государств привели к переформатированию их национального сознания и к демонизации образа либерального политика и либеральных моделей социума в глазах значительной части, если не большинства населения этих стран. Можно говорить об усилении тоталитарного сознания и, как следствие этого, – о популяризации образа врага как его важнейшей составляющей, о стремлении поддержать новых популистских вождей в их стремлении создать соответствующую модель общества и государства. Отнюдь не случайно даже сам термин «тоталитаризм» возник в 20-е годы ХХ столетия и использовался применительно к оформившемуся в те годы режиму Муссолини. 3 января 1925 года итальянский диктатор, на гребне так называемой второй волны фашизма, взял на себя всю моральную, политическую и историческую – тотальную ответственность за судьбу своей страны, и объявил, что борьба между его правительством и оппозицией «будет решена силой», положив начало консолидации тоталитарного режима в Италии.
Известный российский учёный первой половины ХХ в. Николай Устрялов справедливо отмечает, что, как и во всей послевоенной Европе, в Италии росло «сознание необходимости радикальных мер, сильно действующих средств». Повсюду царило недовольство, и, «как некогда римская волчица вскормила пару близнецов, Ромула и Рема, – так это многоликое послевоенное недовольство вскормило новую пару близнецов – большевизм и фашизм».
Итальянскую модель тоталитаризма выделяют, на наш взгляд, следующие важнейшие особенности. Во-первых, отметим сосуществование королевской и фашистской власти. Как следствие, подчеркнём присущее итальянскому стыдливому фашизму меньшее, чем в жёстких моделях социума, слияние государства-власти-правителя-вождя в единый монолит и менее сильную концентрацию власти дуче как ведущего нацию к победам воина. Сам термин duce-dux, заимствованный из наследия Великого Рима, следует интерпретировать в значении (особенно с эпохи Диоклетиана) правитель, преимущественно военный, ведущий свой народ к славным победам преимущественно на войне и в меньшей степени в мире, поскольку в римской традиции управления зачастую происходило разделение военной и светской форм управления; однако в итальянском Средневековье эти должности были совмещены . Впрочем, отметим, что итальянский король Виктор Эммануил III никогда не воспринимался народом как государь, тем более не господарь, самодержец, сам держащий власть. К тому же, несмотря на ряд злоупотреблений фашистской власти и нарушений, действовавших в течение всего Чёрного Двадцатилетия (как квалифицировали режим инакомыслящие), Конституции Королевства Италии, король обладал значительной, хотя зачастую формальной властью в стране и представлял страну на внешнеполитическом поприще. Поэтому и сам характер власти не мог быть тотальным (как то, правда, объявил Бенито Муссолини в январе 1925 г., заявив о своей тотальной ответственности за судьбы итальянцев и о тотальном характере власти).
Во-вторых, не менее важной особенностью режима было присутствие, и отнюдь не формальное, Святого Престола, Понтификата, а с февраля 1929 г., государства Ватикан в самом центре Италии – в Риме. Следовательно, как минимум, идеократия, идеократическое государство не могло реализоваться в итальянской модели, а как максимум – новая религия, новая политическая вера (национал-социализм или большевизм) не могла заместить и вытеснить веру в распятого Спасителя, Декалог, основные догматы вероучения. Дуче, таким образом должен был удовлетвориться второй по значимости позицией. Так в фашистской Италии возникла раздвоенность Никео-Константинопольского символа Троицы – и фашистского символа новой политической веры в Троицу – извечную правоту дуче (Дуче всегда прав!), в мистическое образование Государство-нация и в Величие Рима-Италии . Отметим, к слову, что национал-социализм не претерпел подобной раздвоенности символа веры, что видно и из текста официального гимна нацистской Германии .
Как справедливо замечает известный российский итальянист Лев Белоусов, итальянский консенсус на уровне «режим-массы» стал в значительной, если не решающей степени итогом согласия режима с католической церковью: «католическая традиция имела в Италии более глубокие корни, нежели монархическая, поэтому возможность добиться согласия огромной массы верующих…зависела от взаимопонимания (и, главное, консенсуса – С.К.) новой власти и Ватикана». Конечно, славословившие дуче идеологи, заявляли максимы «Он не подобен богу, он – сам Бог!» Но это скорее ставит перед исследователем феномена тоталитаризма вопрос о такой его неотъемлемой характеристике, как нарциссизм вождя – воплощении психологического казуса нарциссизма у лидера государства, с которой связана ещё одна ключевая черта автократических тоталитарных диктатур – жажда власти ради самой власти.
Из этого следуют и иные значимые для определения итальянской версии тоталитаризма моменты, исходя из выделения слагаемых тоталитарной диктатуры и автократии в её жёстких, классических моделях: невозможность тотального контроля над всеми сторонами общественной и частной жизни, меньший контроль над двоемыслием-инакомыслием и тем более инакодействием через все каналы доступа, включая медиа и СМИ; относительная слабость карательных учреждений, тайной полиции и системы всепроникающего доносительства; меньшее воздействие на армию через армейские должности; и конечно, касторка и причинение вреда (иногда тяжелого) здоровью вместо концлагерей, газовых камер, печей, измерения черепов, опытов над людьми и расчеловечивания человека вследствие нарушения меры всех вещей. Образ врага как важнейшей составляющей тоталитарного сознания и тоталитарной идеологии выглядит менее выпуклым, хотя и выражен в итальянской идеологии и пропаганде отчётливо – без этого невозможен тоталитарный режим.
И, наконец, следует подробнее рассмотреть влияние italianità, итальянской карты на процессы формирования и развития итальянского фашизма. Показательно, что и Дуче итальянских фашистов нередко оперирует понятием «коллективная душа» итальянцев, демонстрируя неплохое знание наследия эпохи европейского Разума – Й. Гердера, Ш.-Л. Монтескьё.
В суммарном анализе основы идентичности итальянцев, матрицы программы народа, его «тождественности самому себе», «народного духа-в себе-и-для себя» (по Гегелю, Гердеру, Монтескьё), его самости, итальянскости – italianità la stessa stesssima – важнейшее место занимает наследие, во-первых, античной культуры, во-вторых, городской культуры и культуры итальянской Коммуны, в-третьих, чёткой картины мира, представленной гуманистической и просветительской картиной мира. Население Апеннинского полуострова восприняло «на уровне генетической памяти» наследие афинской философии и логики. Отметим, в особенности, идею известного философа, софиста V в. до Р.Х. Протагора из Абдер, что человек есть «мера всех вещей» и, значит, лишь сам человек, и никто другой, сам определяет для себя нормы морали, поведения, жизненные цели и ориентиры и сам берёт на себя ответственность за свой выбор, а также озвученную политическим деятелем Периклом о необходимости защиты государством внутреннего личного пространства человека, его «свободы от всяческого принуждения в частной жизни» вследствие проживания в свободном политическом пространстве – это можно было бы выразить как privacy (если бы этот термин существовал в эпоху Перикла).
Были в целом усвоены и уроки римского права, к которому, пусть формально, апеллировал фашистский режим, и воспринято наследие культуры античного полиса.
Необходимо обозначить и наследие полисной городской культуры Средневековья. Оно осталось в генетической памяти итальянцев и стало доминантным геном в формировании стереотипа их национальной (и политической) идентичности, наряду с исторической памятью о субкультуре античного полиса. На протяжении длительного периода Апеннины (по крайней мере, государства Северной и отчасти Центральной Италии) оставались «страной городов» – явление не столь заурядное в Европейском Средневековье. С учётом культуры крестьянского мира, доминировавшего на Апеннинах, необходимо уточнить представление о роли итальянского города именно как важнейшего канала доступа к информации, центра трудовой и деловой активности. Город процветал благодаря систематическому труду и осознанной вовлечённости горожан-граждан, научному знанию, рациональным нормам поведения, разумному коллективному управлению и толерантности – прогрессу. Как и во многих европейских языках, слово «гражданин» и «горожанин» – cittadino – совпадают в итальянском языке – представляется очевидным их тесное взаимодействие, поскольку горожанин не мог не стать гражданином в полисе.
Сказанное позволяет говорить о преимущественно инклюзивной модели развития итальянского социума, основанной на аксиологический схеме англосаксонской политической культуры и представляющей западноевропейскую ценностную модель, инклюзивную политическую систему, инклюзивную экономику, нацеленную на развитие деловой активности и путь реформ. Возникает субкультура итальянского полиса, ставшего мостом во взаимодействии различных культур, с выборностью на конкурентной основе, реальной возможностью доступа к осуществлению власти – центром свободы, разумного, рационального управления, комфортной жизни. Города, где дух свободы, понимаемой с течением времени значительной частью общества в либеральном контексте – как продолжение ответственности, несовместимого с диктатом власти.
В матрице italianità как основы национальной, политической, религиозной идентичности мы находим самоуважение человека, индивидуализм, уважение к его privacy и недопустимость его ущемления другим человеком или властью, на каком бы уровне она ни была представлена – вмешательство во внутреннее личное пространство - privato - вызывает отторжение. Добавим и такую черту, унаследованную от гуманистической культуры, как индивидуализм Личности, sacro egoismo – разумный эгоизм, в основании которого – принцип полезности и недопустимости нанесения себе вреда, рационализм и прагматизм. Отметим и повышенное чувство опасности и очевидно сильно развитый, выраженный инстинкт выживания и самосохранения при полном отсутствии чувства униженности, задавленности – виктимности.
Вектором политической культуры итальянцев – сначала субкультуры элит, городской корпоративной субкультуры, а затем на уровне коллективного бессознательного, отраженного в векторе политической культуры народа, с течением времени стало рациональное, предсказуемое поведение, стремление к упорядоченности и неприятие анархии (беспорядка).
Всё это, наряду с таким паттерном гуманистической картины мира, как приоритет частной пользы (интереса, блага) по отношению к общей (пользе, интересу, благу) мы представляем сейчас в качестве итальянской Карты – карты italianità для российского эксперта с позиций социативного конструкта.
Отметим вслед за Ханной Арендт, что тоталитаризм развивается преимущественно там, где существует значительная масса, которую нельзя, по причине их большого количества, либо её апатии и равнодушия, либо сочетания обоих факторов обьединить в политическую организацию, основанную на соотношении частного и общего блага – иными словами, когда эта масса не осознаёт ни общего, ни тем более своего частного интереса (блага), ни груза ответственности за это благо (как частное, так и общее). Масса, с политической точки зрения, – tabula rasa и лучше воспринимает уже готовые рецепты «финального решения» сразу всех проблем.
Пассивность, даже аутизм общества как результат травмы завоевания, ига или крепостного рабства – вот питательная база тоталитаризма. Между тем, на территории Апеннинского полуострова не возникло крепостного рабства (речь скорее могла идти о разной степени зависимости от кабальных форм земельных держаний, включая меццадрию, особенно на Юге); на Севере же не получили развития и формы личной и поземельной несвободы, а если они и возникали, город блокировал их.
В государстве, какими бы методами ни осуществлялась власть, запущены два триггера управления – сила и согласие (достижение консенсуса). Через возможные каналы доступа власть опирается на стереотипы, сцементированные в культурном ядре общества – в этом проявляется гегемония власти, о которой писал известный итальянский историософ, культуролог Антонио Грамши. Теория травмы социума открывает возможности многофакторного анализа травматического опыта, с учётом иных факторов (геополитика, природа, климат, ландшафт, границы, близость морей – тёплых!), влияющего на формирование основы идентичности народа. Эксперт Сорбонны Бруно Гроппо, профессор Йельского Университета Шошана Фелман и др. объясняют специфику политической культуры «травматическим опытом» (завоевания, бунты, диктатуры). Травмы, оставившие след в коллективном бессознательном, закрепились как доминантные гены, архетипы, гештальты, которые складываются в стереотипы (базовые представления о свободе и рабстве, насилии и толерантности и т.д.) и формируют вектор политической культуры. Эти образы, последовательно преломляясь в ощущениях, воображении, представлениях народа, постепенно стигматизируются – возникает то, что мы, ссылаясь на таких ведущих экспертов, как К. Юнг или А. Эткинд, назовём «коллективным бессознательным» (или "коллективный бессознательный опыт народа". Коллективный опыт травмы отражается на базовых коллективных представлениях о поведении (страхи, угрозы, идеалы).
Сформированная в коллективном опыте картина мира формирует вектор политической культуры, проявляется в снижении или, напротив, в укреплении «культурного», "травматического" иммунитета» её народа. Проявление посттравматического стрессового синдрома обычно выражается народом и/или властью через стремление доказать особый путь (или через отсутствие такого стремления). Так проявляется "эффект Зейгарник" - стремление доиграть или переиграть ту или иную историческую партию.
Без всестороннего учёта этих факторов, наряду с геополитическими, природно-климатическими особенностями, опытом Гуманизма, длительным периодом политического сепаратизма, стремления стать крупной – и признанной - европейской - державой невозможен анализ культурного ядра, матрицы программы идентичности итальянцев.
Но именно в силу доминантных генов italianita' центральный миф фашизма о всеобъемлющей роли государства как «некого самодовлеющего, незыблемого абсолюта, наделённого тотальным и сакральным характером, притом характером неопределённо-мистическим», по отношению к которому общество, а тем более семейные связи (это для итальянца-то!), семья и тем более человеческое существо «есть понятие относительное и ему безусловно подчинённое, имеющее «зависящую от него значимость», – всё это было безусловно отвергнуто большинством итальянцев.
Итальянский фашизм не приобрёл отточенные формы такой жёсткой модели социума, как германский национал-социализм, и стал её мягкой тоталитарной копией. Мифология, лозунги итальянских идеологов стыдливого фашизма носили претенциозный, сценически-музыкальный (как раскатистое итальянское "ррр") характер, подстраивались под гештальты italianità. А результаты осуществления культивируемых мифов оказались скромными, и даже такие эксцентричные выбросы СМИ, как личное пилотирование дуче самолета – отнюдь не fake news – не вызывали у итальянцев такого экстаза, как у жителей Германии. Политика культурной мелиорации режима, нацеленная на борьбу с главной плутократией, – Великобританией – вызывала насмешки у «детей, вскормленных римской волчицей».
Стремление к территориальному расширению, величию и великодержавности, к имперским гамбитам – было утрачено и в целом удовлетворено с падением Римской Империи и в последовавшие за тем века. Великодержавный гамбит не срабатывал, как и мистический ура-патриотизм и имперская идея, получавшая фантомные импульсы в отдельные периоды итальянской истории. Этому способствовали такие пропитанные национализмом документы, как «Доктрина фашизма», «Хартия Труда» (1927), а в дальнейшем декларирование корпоративной системы, декларировавшая классовое умиротворение и корпоративную дисциплину; и, конечно, деятельность интеллектуалов, руководимых идеологом режима Джованни Джентиле и официальным историком-политтехнологом Джоаккино Вольпе, по созданию соответствующих зрительных образов и исторических мифов-шаблонов – исторической политики.
После провозглашения Империи, по мнению российского исследователя Л.С Белоусова, был заблокирован «кредит доверия» итальянцев к режиму, потерян консенсус власти и народа, и в итальянском обществе обнаружились «процессы разложения стереотипов мышления и поведенческих моделей, соответствовавших «новому фашистскому типу». Эти процессы стали необратимыми после принятия режимом антисемитского законодательства (ноябрь 1938 г.) и начала эмиграции из страны учёных (Э.Ферми!), политиков, интеллектуалов.
Империя подобна Молоху: приносит на алтарь человеческих жертвоприношений всё новые жертвы. Что несовместимо с представлениями итальянцев о ценности человеческой жизни и её приоритетом в шкале ценностей, определяемым христианской традицией, вектором политической культуры, заложенной аксиологическими параметрами Гуманизма и, что, может быть, ещё важнее – повышенным чувством опасности и самосохранения – доминантным геном italianità, отсутствием виктимности в культурных архетипах. Ведь большинство итальянцев руководствовалось, по мнению Ренцо Де Феличе, одним императивом – primum vivere! (прежде всего жить!). Для культа жертв, отдавших жизнь за идеалы фашизма, имперского Величия здесь не было места. Уцелеть – и жить более или менее достойно, а не погибнуть за фашистское отечество, союзнический долг нацистам или торжество имперской идеи, олицетворенной в государстве-власти-дуче, заплатив за это собственной жизнью.
Изложенное позволяет сделать вывод об итальянском конформизме как следствии прагматизма, как основе консенсуса по-итальянски – предпочтительной, наиболее прагматичной с точки зрения праксиологии формы реагирования личности на прессинг жёсткой модели социума, если власть предоставляет возможности карьерного роста. В этой системе, как замечательно выразил эту мысль Альберто Моравиа, познавший режим изнутри, человек являлся «проводком в цепи высокого напряжения, и ток с гудением проскакивал через его тело, наполняя большой жизненной силой», но не был убийственным в том случае, если он следовал правилам игры, предписываемым конформизмом. Квинтэссенцией конформизма all’italiana стал и популярный в фашистской Италии кухонный анекдот, когда, во время вечерней трапезы, на вопрос одного из отпрысков Муссолини о том, что такое фашизм, дуче изрёк: «Ешь и молчи» .
Конформизм, оставляющий возможности сохранения человеком внутреннего личного пространства и личной жизни, но не фанатизм, ксенофобия, шовинизм, расизм, антисемитизм, – стал частью знаменитого итальянского консенсуса. Но и прагматизм, и конформизм, и консенсус оказались результатом сопротивления, оказываемого итальянцами травмирующему их режиму, а также реакцией на травматический опыт, полученный итальянским народом в течение веков политического сепаратизма и потери независимости. «Стыдливость» итальянского фашизма стала следствием стереотипов, заложенных в матрице программы итальянской народности, не позволивших диктатору Муссолини создать «классическую» тоталитарную версию автократии.
Если в «коллективном бессознательном» народа имеется травматический опыт и желание переиграть недоигранную партию в истории, у значительной части общества возникает стремление к насильственному разрушению спонтанного порядка как версии социального контракта – т.е. консенсуса. Тогда, по утверждению Грамши, может начаться «молекулярная» интервенция – агрессия в культурное ядро с его последующей эрозией. И, как замечательно озвучил эту мысль Уильям Шекспир устами Глостера в «Короле Лире», "в смутные года идёт всегда слепец за сумасшедшим". Именно это и случилось, когда 30 октября 1922 года итальянские фашисты-квадрумвиры, возглавлявшие стройные ряды чернорубашечников, разыграли известный исторический сценарий и вошли в Рим под лозунгами «Рим или смерть!». «Стыдливый фашизм» стал для итальянцев «колеёй», path dependence, неблаготворной «обратной связью» и возвращением в «порочный круг» – следствием коллективной памяти народа об исторической травме, связанной со стереотипами политической культуры.
Сегодня, когда новые представители правого популизма, набирающие очки популярности в результате наступления нового, популистского, политического цикла, приобрели значительную популярность в Италии, а в июне 2018 г. вошли даже в состав нового кабинета, возглавив ключевые министерства, хочется верить, что итальянский народ не окажется снова в колее, не наступит на те же грабли.
Копирайт С. Князева: нарушение авторских прав карается законом о праве копирайта
© RESEARCHER SK Светлана Князева
Адрес на странице сайта: ©
https://lana-allina.com/articles/autocracy-new-populism-xxth-centure-chiefdom#/editor/articles/item/479471?itemPage=1
